Мое любимое убийство. Лучший мировой детектив - Страница 187

187

Так что излагаем то, что мы сумели понять о законах сцены самостоятельно:

— Если некто умирает, не оставив завещания, то вся его собственность переходит ближайшему Злодею.

— Если некто умирает, оставив завещание, то вся его собственность переходит тому Злодею, который сумел этим завещанием завладеть.

— Если вы не сумели вовремя отыскать в своих бумагах копию свидетельства о браке (стоимость — три шиллинга шесть пенни), ваш брак признается недействительным.

— Одного злодейского свидетельства со стороны сомнительного типа с неизвестным прошлым и явственной личной заинтересованностью более чем достаточно, чтобы упечь за решетку джентльмена с многолетней безупречной репутацией — причем по обвинению в преступлении, для которого у него абсолютно не было мотивов.

— Тем не менее это обвинение может быть спустя несколько лет полностью аннулировано без какого-либо судебного расследования на основании устного заявления некого комического персонажа.

— Если А. подделывает на чеке подпись Б., то закон приговаривает Б. к десятилетней каторге.

— Если ваше «родовое владение» (да, то самое) вот-вот должно пойти с молотка — то, чтобы снять его с аукциона, достаточно устного извещения за десять минут до начала торгов.

— Вся процедура следствия и суда проходит в центральной зале «родовой усадьбы» (да, той же самой), причем Злодей действует в качестве адвоката, судьи и жюри присяжных в одном лице, а все полицейские, сколько бы их там ни было на сцене, беспрекословно повинуются его указаниям…

Во всяком случае, так выглядит закон сцены на сей момент, когда мы пишем эти слова. Но когда вы их читаете, разумеется, уже введены в действие новые судебные акты, уточнения, прецеденты и т. д., и т. п., и пр.: число их множится с каждой новой пьесой — и мы решительно отказались от всех надежд когда-либо познать всю театральную юриспруденцию целиком.

Вернемся же к нашему Герою. Как уже было сказано, он легко и чуть ли не охотно запутывается в этих тенетах, а Злодей (который, похоже, единственный на сцене человек, знающий дело) с аналогичной легкостью разоряет и всячески губит его. Герой направо и налево подписывает кредитные обязательства, купчие и дарственные в полной уверенности, что это не более чем игра — а потом вдруг с удивлением обнаруживает, что не в состоянии расплатиться со своими кредиторами. В результате у него отнимают жену и детей, а самого его вышвыривают в этот безжалостный мир.

Предоставленный сам себе он, естественно, голодает.

Мы уже знаем: Герой обладает непревзойденным ораторским искусством, он может выйти на просцениум и в красивой позе красивыми словами описать свое горестное положение, может послать Злодея в нокаут, может даже бросить вызов полиции — но на этом, собственно, его умения и заканчиваются. А профессии подобного рода крайне слабо востребованы на рынке рабочей силы. Тут-то до Героя внезапно и доходит, что зарабатывать на жизнь гораздо сложнее, чем ему казалось ранее.

Собственно, работы ему подворачивается много, но уж слишком она для него тяжела. Так что вскоре он обнаруживает, что легче всего прожить за счет эпизодических пожертвований, на которые иногда может расщедриться добродушная ирландская старушка или придурковатая компания деревенских юношей, делящих с Героем странствия и испытывающих подлинный восторг от его мудрых (на их фоне) изречений.

Следующие несколько актов пьесы не балуют нас разнообразием. Герой стенает, обличает жестокость мира, ополчается против небесной и земной несправедливости — и так почти до самого финала. «Почти» — потому что в финале ему возвращается все, что было у него ранее отобрано, так что он может снова отправляться в свои «родовые владения», а стенания о вселенской несправедливости сменяются высокоморальными рассуждениями прямо противоположного склада.

Ох уж эти рассуждения. Это его безусловный конек. Их запасы — главное (и, к сожалению, неисчерпаемое) достояние Героя, остающееся с ним даже после того, как все прочее давно растрачено. Он буквально возносится на них в горние выси, как воздушный шар на нагретом воздухе. Эти проповеди, безусловно, благородны, но подлинных чувств и глубоких мыслей в них не больше, чем можно обнаружить на благотворительных чаепитиях для бедных, куда пускают по шестипенсовым билетикам. Все это мы слышали давно и не раз. Настолько давно, что стоит Герою затянуть очередную проповедь, нам вспоминается унылая обстановка школьного класса: скрипят стальные перья, бубнит учитель, с передней парты доносится шепот «Билли, дай леденец — друг ты мне или нет?», а с задней возглас «Сэр, пожалуйста, скажите Джимми Баглзу, чтобы он не толкал меня под локоть!»…

Зато для Героя эти банальности — драгоценности философской мысли, специально ради нас добытые в глубоких копях Мудрости и Познания.

Галерка им всегда бурно рукоплещет. Там сидят добросердечные люди, неизменно оказывающие радушный прием своим старыми друзьям — даже если это всего лишь цитаты, известные всем со школьной скамьи.

Кроме того, ведь эти мысли очень благопристойны, разве не так? Добры, исполнены нравственности и любви к традиционным ценностям… А наша английская галерка столь высокоморальна и так любит положительные примеры! Право слово, нигде в мире не найти людей, столь склонных поддерживать добро (даже если оно отличается тяжеловесно-занудной нравоучительностью) и осуждать злые мысли, злые речи и деяния…

Кто усомнится, что простая и чистая духом английская публика, собирающаяся на галерки театра Адельфи, в вопросах нравственности даст сто очков вперед всем христианским мученикам!

187